Всё равно не успеваешь зажмуриться.

Да даже если бы я закрыл глаза, я бы не сумел отделаться от этого хруста в ушах. Я возвращался из школы в Яундубулты, вышагивая с портфелем по узенькой, вытоптанной в снегу колее, когда перед мной вырос человек без шапки, в незастёгнутом пальто. Он зачем-то уступил мне дорогу, а затем рванул вдогонку проходящей электричке: то есть, сначала быстро зашагал, потом побежал, а потом ринулся головой под колеса. Я видел всё это – до того момента, когда, отвернувшись, услышал страшный треск сдавленных костей и затем кряхтенье резко тормозящего поезда.
Самоубийца.
Что за горе стояло за его решением уйти из жизни на виду у мальчишки, посреди белого дня? Какая мука предшествовала этому страшному бегу от жизни в никуда – в черную дыру небытия, через готовность испытать возможный ужас самой последней в жизни боли?
Когда мы купили дом в Майори, квартирант, доставшийся нам на время вместе с домом, красивый, темноволосый латыш, тоже бросился под поезд у переезда на улице Турайдас.
Господи, я опять закрываю глаза, но даже при закрытых веках вижу это неописуемое сальто, которая сделала уже, по-видимому, мертвая старушка, которой поезд неистово сигналил, приближаясь к другому переезду, у рынка на улице Пилсоню, где в тот час не было никого, да и я, хоть и кричал ей издалека, обхватив руками голову, не смог бы перекричать истошный рёв тепловоза.
Режиссёр Горбань погиб таким же страшным образом, оставив дома слуховой аппарат и тоже не услышавший гудка приближающейся электрички.
Я не Лев Толстой, я не сумею описать эти железнодорожные трагедии так, как однажды и на века получилось у него.
Но на мое представление о ценности жизни, о её хрупкости повлияли не кино, не литература, не самоубийство Анны Аркадьевны, в вот эти реальные, страшные исчезновения людей, жизни которых так же, как и её, нелепо закончились под колесами всегда неумолимого поезда.